Тетя Аня

Хочу рассказать одну удивительную историю. Возможно, она выглядит, как неумелая выдумка, но в ней все — правда. Выдумать, в конце концов, можно и правдоподобнее…

ЧАСТЬ 1.

Это было давно — в далекие 70-е.

У меня есть тетя, её зовут Аня. «Тетя Аня» — так меня научили называть её. Она мне — двоюродная тетя, а не родная, но в детстве для меня это не имело значения: у всех детей есть тети (так казалось мне), а в тонкостях родства я не разбирался.

Когда я родился, ей было 7 лет, и она обожала нянчить меня — живую игрушку. «Тётя» Аня души не чаяла во мне — отдавала «лялечке-малечке» все свое время, позабыв все на свете — всех кукол, всех подруг.

Потом её семья куда-то уехала, забрав её с собой, и я забыл о ней. Вернулись они через пять или шесть лет; я уже был в 4 классе, пробовал курить (бесславно) и считал себя «мужчиной в доме».

Дело было летом, на каникулах. Когда нас вновь знакомили («вот, Максик, твоя тетя Аня. Ты помнишь её?»), я смотрел на 18-летнюю девушку, стоящую передо мной — в моих мальчишеских глазах она вполне заслуживала звание «тети», имея высокий рост, «взрослую» фигуру и красоту… в последнем у меня не было сомнений: я уже знал, что бывают красивые девочки, но красота «теть» отличается от их красоты… так вот — имя «тетя Аня» вызвало в моей памяти смутные воспоминания о ласке, заботе и тепле; я с интересом посмотрел тете Ане в глаза, увидел в них восторг, умиление — и засмущался.

Тетя Аня крепко, порывисто обняла меня, обцеловала сверху донизу, приговаривая — какой я, мол, большой, — заглядывая мне в глаза и спрашивая, помню ли я её. Я стеснялся и молчал, — мне были не по душе такие телячьи нежности. Но её чистая радость, сияющее лицо, её безоглядная, беззастенчивая ласковость пробудили доверие во мне, и я в первую же минуту почувствовал меду нами особую близость.

Тетя Аня не отходила от меня ни на шаг. Я втянул её в игру, которой она отдалась с тем же искренним рвением. Мне сразу стало с ней интересно; я стал называть её на «ты», почувствовав в ней друга.

Семья тети Ани поселилась по соседству с нами, и тетя Аня бывала у нас каждый день. Очень скоро она стала лучшим моим другом. Все игры, все самое интересное и захватывающее проходило с её участием; все секреты поверялись ей. Мы играли в индейцев, шпионов и другие мальчишеские игры; тетя Аня быстро стала душой нашей детской компании, хоть мои приятели и ревновали её ко мне. Она обожала играть с нами, и мы очень скоро утратили ту дистанцию, которая отделяет ребенка от старших, — мы возились, тискались, устраивали кучу малу вместе с ней, не стесняясь ни на йоту её взрослого тела. Конечно, никакие эротические соображения нас и не посещали.

Однажды, в жаркий июльский день, мы с тетей Аней сильно набегались, разгорячились, вспотели — и я потащил её купаться. Она заколебалась (я тогда не понял, почему) и спросила меня, много ли на речке людей. Я убежденно сказал, что — никого нет, и вообще, какое это имеет значение, — и с удвоенной энергией схватился за тетю Аню. Купаться одному после такой игры мне казалось ужасно обидным: я надеялся продолжить возню в воде.

Тетя Аня, смеясь, поддалась мне, и мы побежали на речку. Там действительно никого не было: все сидели дома, спасаясь от жары.

Я сбросил на бегу шорты, — и заколебался, снимать ли трусы. В одиночестве и с родителями я купался без трусов — зачем мочить их без надобности? — а тетя Аня казалась мне такой же близкой, как и папа с мамой.

Тетя Аня подбежала к берегу и, глянув по сторонам, взялась за сарафан. Под ним ничего не было — сбросив его, тетя Аня осталась совершенно голой.

Я никогда не видел голыми «теть» со зрелой, сложившейся фигурой — а тетя Аня в свои 16 была именно такой. Я с интересом рассматривал её, чувствуя некоторое смущение: мама при мне никогда не снимала купальник и трусы, и я впервые в жизни видел женскую наготу в такой близости.

Решив, что стесняться нечего, я снял трусы. Несколько секунд мы стояли рядышком: я изучал голенькую тетю Аню, её полные сиси и пушистый лобок, а она, смутившись, молчала и смотрела под ноги. Потом она вдруг рассмеялась и столкнула меня в воду; это было знаком преодоления стыда, и мы, фыркая и визжа, ринулись в речку. Мы возились и барахтались там долго, пока не устали и не проголодались; в пылу игры я очень скоро забыл о нашей наготе.

Никаких прямых эротических последствий этот день не вызвал, если не считать чувства щемящей, немного стыдной интимности, которое появилось между нами. С того дня в наших отношениях отпала окончательная преграда — одежда, и мы более не стеснялись в нашей возне оголять друг друга самым бесстыдным (со взрослой точки зрения) образом.

Однажды мне пришлось ночевать несколько дней у тети Ани. Нам постелили в одной комнате. Когда погас свет, мы, конечно, и не подумали спать: я нырнул в постель к тете Ане, и мы с хихиканьем затеяли возню, стараясь, чтобы «взрослые» нас не услышали. В пылу борьбы я принялся стаскивать с тети Ани ночную рубашку; она отбивалась, но в конце концов я победил, и она снова осталась совсем голой. Я испытал радость и смущение победителя: глядел, слегка растерявшись, на её обнаженное тело, потом — прижался к сисям, ощущая незнакомое чувство умиления и тепла, накрывающее меня с головой.

Момент был очень интимным. Тетя Аня гладила меня, а затем стала порывисто целовать, — так, как это делала мама, когда я был маленький, — приговаривая тысячу ласковых слов, исходя чистой и безоглядной нежностью. Я давно не разрешал маме так нежничать — считалось, что я уже большой, — но оказалось, что втайне я истосковался по таким ласкам; и я отдался нежности тети Ани без сопротивления, с горячим чувством умиления и благодарности. Тетя Аня обцеловала меня с ног до головы. Я благодарно отвечал ей; мы ласкались и лизались по-детски, охваченные единым порывом.

Все остальные ночи повторялось то же самое. Я вычислил, какие ласки наиболее приятны тете Ане (она любила нежную щекотку по всему телу), а она — какие приятны мне (я любил, когда она вылизывала меня, как киса). Чтобы ласкать друг друга без помех, мы раздевались догола, и я не чувствовал ни малейшего стыда или стеснения — ничего, кроме всепоглощающего умиления и нежности.

Мы очень далеко заходили в наших ласках. Теперь я понимаю, сколько мучений я приносил тете Ане — зрелой девушке, не позволявшей себе развивать эротический компонент наших ночных игр. Я тогда быстро понял, как тете Ане нравятся поцелуи сосков, — да и я чувствовал, как растворяюсь в волне щемящего тепла, когда зарывался в её грудь. Она называлась у нас «сиси», и я играл, будто тетя Аня — корова, а я — теленок: она стояла на четвереньках, а я лежал под ней и ловил ртом её «вымя». Тетя Аня смеялась и тихонько постанывала — «мычала»; я, не имея эротических познаний, чувствовал, что ей это нравится, и старался вовсю. Сейчас-то я знаю, что она потом долго мастурбировала — уже после того, как я засну.

Тетя Аня, со своей стороны, целовала и тискала меня с ног до головы, не исключая самые интимные места. Наши тела были полностью открыты друг другу, «запретных мест» не было; я тогда ещё не созрел как мужчина, и эротические ласки были мне приятны, даже головокружительны, но не более того; что делать с интимными местами, для чего они, я не знал. Тетя Аня целовала мою «писечку» (мы не стеснялись называть «это» первыми словами, какие приходили в голову) — это были именно поцелуи, а не «минет»: она нежно облизывала и целовала член и яички, я сладко жмурился и растворялся в океане её нежности. Член твердел и поднимался, но к оргазму я ещё не был готов.

Через неделю родители вернулись, и я стал снова ночевать дома. Ночные бдения были нашей с тетей Аней общей тайной: мы, не сговариваясь, понимали, что об этом нужно помалкивать. Наши отношения были чисты так, как только может быть чиста детская любовь, но я, ничегоне зная о «взрослой» морали, смутно догадывался о том, что взрослые нас не поймут. Кроме того, наши отношения достигли той степени интимности, когда не хотелось приоткрывать самое сокровенное ни на йоту.

Я был очень огорчен тем, что более нельзя прижиматься к теплому тети-Аниному телу, и несколько ночей проворочался без сна. Тетя Аня нежно и тоскливо смотрела на меня, и я видел, что ей тоже не хватает «нашей ночной игры» (так мы называли ЭТО).

ЧАСТЬ 2.

Должен сказать, что за тетей Аней ухаживали несколько парней, и к одному из них она даже благоволила — как казалось мне. Поначалу я ревновал к нему, но потом почувствовал, что тетя Аня общается с ним не столько из симпатии, сколько оттого, что «так надо», и перестал ревновать. Кроме того, я ощутил, что моя ревность мучит тетю Аню.

Вскоре произошел невероятный случай: однажды вечером тетя Аня ворвалась к себе домой — абсолютно голая, босиком, в истерике и слезах. Она сразу же закрылась в комнате и никого не желала видеть — даже папу с мамой, которые строили, конечно, самые худшие предположения.

Меня уже уложили спать, но я не спал, слушая разговоры и беспокоясь за тетю Аню.

Через какое-то время я встрепенулся, услышав неподалеку тети-Анин голос; поборов боязнь скандала, я выскочил босиком в коридор и увидел тетю Аню. Она была красной и заплаканной; всхлипывая, она умоляла маму с папой разбудить меня. Я бросился утешать её, гладить руки и волосы; помню двусмысленную атмосферу сочувствия и настороженности, которая тотчас разлилась по дому.

Тетя Аня упрашивала родителей вывести меня на улицу; они долго не соглашались, думая, что тетя Аня хочет рассказать мне нечто ужасное, для моего возраста совсем невозможное. Но она, страшно смутившись, произнесла фразу, которая и ужаснула родителей («Анечка, как ты можешь — при Максиме?»), и в то же время успокоила:

— Не волнуйтесь, я… я не стала… ну, вы понимаете… не стала женщиной. — Голос её дрожал.

Мы вышли; некоторое время я только держал тетю Аню за руку и гладил её. Я понимал, что её обидели, может быть, даже побили, и жаждал крови обидчика.

Тетя Аня, наконец, села на лавочку; я присел у её ног, она обняла меня, прижала к себе и рассказала, как её обидел тот самый Ухажер. Оказывается, она пошла на его день рождения, когда я уснул (в сердце неприятно кольнуло, но сочувствие к тете Ане перебороло обиду), и там произошло нечто ужасное: парни выпили, затем схватили тетю Аню, повалили её на кровать, раздели догола, больно удерживая (тетя Аня показала мне синяки на руках и ногах; я хоть и не видел их — была ночь — но погладил все до единого), и Ухажер хотел…

Тут тетя Аня всхлипнула и запнулась.

Я сжал её руку, представив, как на милое, родное тети-Анино тело пялятся десятки глаз. Нагота её казалась мне моим личным, интимным достоянием, и я был в ужасе от того, что её видела вся улица. С другой стороны, я был рад, что ухажер не сделал ЭТОГО (чего именно — я твердо не знал, но смутно догадывался), и старался говорить весело, утешая тетю Аню: «Ты молодчина, ты такая сильная, ловкая — ты вырвалась от них, убежала…»

Скоро мне это почти удалось, и я, взяв с неё обещание больше не плакать, ушел спать. Всю ночь мне снился коварный план, который немедленно возник у меня…

Конечно, по дачам пошел слух. Наутро тетя Аня не выходила из комнаты; её папа зашел к нам домой, поговорил с моим папой, затем — они позвали меня и попросили пересказать им то, что я вчера узнал от тети Ани.

Это бесцеремонное вторжение в нашу интимную дружбу вначале обидело меня, но папа заявил, что им нужно это знать для восстановления справедливости. Он говорил серьезно; я понял, что он прав, почувствовал себя почти «взрослым» — участником заговора мстителей, — и рассказал, что Ухажер опозорил тетю Аню, но не до конца, потому что тетя Аня вырвалась и убежала.

То, что они оголили тетю Аню, я не мог и не стал рассказывать. (Это и так знали все: «Анька прибежала домой голяком», — я об этом узнал позже, и увы, не из добрых уст).

Папы были немало удивлены моим спокойным рассказом про «не до конца», но не стали допытываться, насколько глубоки мои познания в этой области, а переглянулись и понимающе кивнули.

Вскоре в тихом дачном мирке разразился грандиозный скандал: наши семьи выясняли отношения с семьей Ухажера. Этим занимались взрослые, удовлетворив мои претензии к их справедливости; но я, со своей стороны, тоже не сидел сложа руки. В сообщники я нанял ближайших своих приятелей…

Ухажер любил купаться. В один прекрасный день он вышел из воды и, обмотав бедра полотенцем, стал переодевать плавки. На пляже почти никого не было.

В этот момент из-за кустов выскочили трое мстителей — все в одинаковых плавках, в одинаковых масках, обтягивающих голову, «как у Фантомаса» (сделаны лично мною из грелок, купленных сестрой моего приятеля в соседнем селе). Они издали оглушительный боевой клич, набросились на опешившего Ухажера, швырнули ему в глаза горсть песку, вырвали у него из рук плавки — и мокрые, и сухие, — сорвали с бедер полотенце, схватили лежавшую на песке одежду — и умчались в кусты. План прошел блистательно.

Оголенный и ошеломленный Ухажер пытался было бежать за нами, — но тщетно: мы скрылись вместе с его одеждой. Я поручил друзьям забросить наши трофеи во двор Ухажера («мы — мстители, а не воры»), а сам оббежал пляж с другой стороны, дабы насладиться местью в полной мере.

Когда я подобрался к пляжу, растерянный Ухажер пытался уйти с другой его стороны; но там все заросло резаками и камышом — проход был исключен. Он метался, не находя себе места. На него выразительно посматривали: наша затея, естественно, привлекла к себе внимание.

Он пробовал было сделать себе одежду Робинзона из травы, — но девушки, купавшиеся неподалеку, принялись высмеивать его — громко и откровенно, — и он, отчаявшись, пошел домой голым.

Ему пришлось пройти мимо девушек; они что-то ему говорили, визжали, хихикали, норовили потрогать член… Я видел, что его член поднялся высоко, как пушка. Ухажер, вне себя, побежал, затем вдруг остановился и, дергаясь, как паралитик, побрел в поселок, — с высоко задранным членом, который он прикрывал руками. Его видели много людей.

Я ликовал и злорадствовал…

Наша выходка не имела больших последствий. Мой план удался — нас не смогли опознать; заподозрив меня, допытывались, где я был — но ребята обеспечили мне алиби, заявив, что я играл с ними в месте, весьма далеком от пляжа. Даром, что ли, я читал Шерлока Холмса — целых две книжки?

Маски мы порезали и сожгли. В конце концов, дело заглохло само собой: Ухажер не слишком стремился рекламировать свой позор…

Тетя Аня все это время просидела безвыходно в своей комнате. Я постоянно был у неё. Конечно, она первой узнала о моей мести: изнемогая от смеха, она захлебывалась — «ты с ума сошел, Максик», — хватаясь за щеки и глядя на меня с ужасом и восторгом. Кажется, именно тогда я впервые почувствовал себя мужчиной-защитником.

Слухи делали свое дело, и тети-Анины родители решили съехать с дачи. Это было трагедией: я давно с ужасом думал о разлуке с тетей Аней.

Тетя Аня, узнав о скором отъезде, стала неистово нежна со мной, почти не стесняясь окружающих; взрослые заговорили о нашей дружбе, пряча смущенную улыбку. Мы ходили купаться — далеко, на дальний пляж, затерянный в лесу, — и там вновь окунались в безудержные ласки, позабыв обо всем на свете. Там впервые случилось странное событие: в вихре ласк я дотронулся до тети-Аниной писи, обнаружил, что она мокрая, и стал изучать рукой это странное для меня явление. Тетя Аня вдруг вскрикнула — будто мяукнула, — выгнулась, застонала… Я испуганно отскочил, думая, что сделал ей больно; но инстинкт подсказал мне, что тете Ане не больно, а очень хорошо…

Тогда тетя Аня и рассказаламне о том, что ей приятнее всего на свете. Она сильно смущалась: рассказывая — крепко-крепко прижимала меня к себе, не позволяя глядеть ей в глаза. Я почувствовал, что речь идет о какой-то очень важной, стыдной и интимной вещи. Желая, однако, всей душой сделать тете Ане приятное, я стал снова гладить её писю. Тетя Аня вначале отпихивала меня, но затем — очень скоро, — застонав, обмякла и раскинула ноги. Я забрался к ней между ног и принялся за дело. Скоро все повторилось: тетя Аня заурчала, как зверенок, изогнулась, закатила глазки…

Она частенько целовала мой член, и я помнил, как это приятно, но даже не догадывался, что испытывала тетя Аня. Я вкладывал всю свою нежность в ласки тети-Аниной писи: гладил её, теребил, целовал; очень скоро я понял, что тете Ане больше всего нравится, когда я лижу её писю, как мороженное.

За те несколько дней, которые выпали нам до её отъезда, я наловчился, — и всякий раз дело заканчивалось тети-Аниным оргазмом. Сам я тоже чувствовал головокружительную теплоту между ног, но пока без последствий. Ведь мне шел всего десятый год…

Но в один из последних дней ЭТО все-таки произошло. Прошел дождь, и мы с тетей Аней вывозились, голые, в мокром иле. Он был чернющий, как сажа или мазут.

Было несказанно приятно, странно и весело покрывать друг друга этой липкой массой. Наши тела стали черными и блестящими, как эбонит. Особенно весело и жутко было густо вмазывать грязь в рыженькие тети-Анины кудряшки: её пушистая, растрепанная головка превращалась в черный блестящий шар, похожий на маску Фантомаса. Скоро тетя Аня была в скафандре, как космонавт, и только смеющееся её личико (с вымазанным носом) белело в непроницаемо-черной оправе…

Тетя Аня отвечала мне тем же. Постепенно пришло чувство странного, сладкого томления; оно усиливалось от нежных прикосновений рук, скользящих по обмазанному телу, от ощущения влажной грязи, обволакивающей кожу и волосы… Мы возились и терлись в грязи, как поросята; тетя Аня начала постанывать. Когда её руки перешли мне на попу и бедра, я почувствовал, что наполняюсь каким-то теплом, которое вот-вот взорвется во мне. В пароксизме томления я вытянулся, ворочаясь в иле, и подставил тете Ане свой член. Она стала мазать его и яички, ласкать и мять их…

И… у меня в глазах потемнело, и я почувствовал, что взрываюсь.

Этот первый мой оргазм запомнился мне на всю жизнь. Тетя Аня, поглаживая меня по бедру, говорила нежно и растерянно — «Так вот какой ты, Максик…», — а я, утратив дар речи, уткнулся ей в черный вымазанный живот, вдыхал сладковатый запах ила — и просто был, существовал. Я не знал, что со мной, и думал, что умираю от любви. Я любил тетю Аню — я уже себе признался в этом, — и знал, что от любви умирают. Подробности были мне неизвестны…

Потом я точно так же мазал и гладил тети-Анину писю — и она кричала, барахтаясь в грязи…

Перед её отъездом мы не прощались: я убежал в лес, чтобы никто не видел, как я реву.

ЧАСТЬ 3.

Так началось мое знакомство с будущей женой.

Нет, вы не ослышались: я женат на тете Ане, и у нас — трое детей. «Тетя» Аня (я до сих пор так зову её — в шутку, конечно) — самая лучшая на свете мама: она обожает детей всем сердцем и отдает им всю себя — без оглядки. Мне — первому своему «ребенку», выросшему на её глазах в мужчину, а затем — в мужа, — она тоже отдавала и отдает себя…

Но до нашего брака произошло много событий; сам брак был завоеван нами нелегко. Мыслимое ли дело: малолетний племянник женится на великовозрастной двоюродной тете, которая старше его на 7 лет! Все наши семьи были против… и тем не менее мы — вместе, и семьи наши — тоже вместе с нами.

Остаток каникул я провел в тоске: не ел, не играл, перессорился со всеми приятелями. Родители подшучивали надо мной; меня это ужасно сердило, и я уходил на целый день из дому — в лес и на реку.

Там, кроме всего прочего, я вымазывался илом — первое мое эротическое потрясение было накрепко связано с ощущением скользкого вещества, покрывающего кожу, — и гладил свою «писечку», представляя на себе нежные руки тети Ани… После ЭТОГО я долго лежал в иле, переполняясь глубокой беспричинной тоской. Тети Ани не было рядом, и я плакал.

Продолжалось это недели полторы — целую вечность для меня.

Потом — мы вернулись в Москву, — и там, на станции, ни на что не надеясь, я увидел — неожиданно, вдруг, — знакомый сарафан, милые рыженькие кудряшки…

Я остолбенел, а потом взвился и помчался к ней. «Тетя Аня-я-я-я!!!»

Она пришла на станцию, чтобы встретить меня. Я, не веря, прижался к ней, обхватил, — и она меня. Когда посмотрел ей в лицо — увидел: тетя Аня плакала…

Помню, вихрь детского восторга прошел, — я вдруг стал сильно стесняться при посторонних нашей любви… Я вцепился крепко в тети-Анину руку; мне хотелось рассказать ей все-все-все — о том, как я тосковал без неё, о ссорах с мальчишками… и даже о том, что я делал в грязи. Но пока было нельзя: тетя Аня говорила больше со взрослыми, чем со мной, и лишь крепко сжимала мою руку и гладила по голове… я понимал её: она не хотела разрушать интимность нашей дружбы. Над нами посмеивались — пока добродушно…

«Поговорить» нам удалось очень нескоро. Мы оба ходили в школу — в разные смены; поздно вечером меня укладывали спать, а тетю Аню, жившую на другом краю города, не отпускали к нам одну.

Она бывала у нас каждое воскресенье, и мы играли — азартно и весело, как в первые дни нашего знакомства. Иногда она украдкой целовала меня, и я видел — она тоже стеснялась своей любви ко мне.

Так прошла осень. И вот — наконец-то — наступил долгожданный день, когда папа с мамой уехали на два дня, а тете Ане было поручено «опекать» меня: кормить, развлекать, и отвести утром в понедельник — в школу.

Она приехала, когда родители отбывали, и я с томительным холодком внутри ждал уединения с ней. Предыдущей ночью я долго думал о том, повторится ли «наша игра»: с одной стороны, я уже считал себя большим, а с другой — мне ужасно, ужасно хотелось вновь окунуться в этот океан ласк… Я глядел на тетю Аню — и читал на её лице смущение и замешательство.

Наконец мы остались одни. Она взяла меня за обе руки; чувствовалась неловкость, рожденная долгой невозможностью остаться наедине. Мы говорили о чем-то; она спрашивала — я отвечал, с горечью чувствуя, как наша интимность отходит куда-то …

Наконец я не выдержал и прервал «светскую беседу»:

— Теть Ань, а мы поиграем опять? Как раньше?..

— Конечно, поиграем, Максик. А во что? — спросила тетя Аня, медленно розовея.

— Ну… в НАШУ ИГРУ…

Я боялся, что тетя Аня сделает вид, будто не поймет, о какой игре идет речь, и комок обиды уже шевелился в моем сердце, — когда вдруг тетя Аня повернулась ко мне, порывисто обняла и прижала к себе.

— Максинька, солнышко мое, мой зайчик маленький… — опять тысячи ласкательных сыпались с её языка. Лед неловкости был растоплен, и я опять был счастлив.

…Было холодно, и мы оба были тепло одеты. Очень скоро я потянул — робко, неуверенно, — с неё свитер. Тетя Аня замерла, посмотрела на меня… и тихонько прошептала:

— Максик, ты хочешь, как тогда? Чтобы мы голенькими лежали в кроватке, да?

Я чувствовал, что наливаюсь краской, и только кивнул головой.

Тетя Аня сказала:

— Я думала об этом, Максик. Каждый день. (Я изошел восторгом и благодарностью, крепко прижавшись к тете Ане). И… я подумала, что это, наверное, нехорошо. Ты же ведь еще не знаешь многого. То, что мы делали с тобой, мы не должны делать. Так нельзя.

Я удивленно слушал, внутренне протестуя против того, что «так нельзя», но не умея возразить. Кроме того, тема была настолько интимной, что я стеснялся говорить.

Ничего не отвечая, я нежно поцеловал тетю Аню — несколько раз, и особенно нежно — в губки, — и вновьпотянул с неё свитер.

Тетя Аня вздохнула и, решившись, сняла его. Затем… она поколебалась немного, и — преодолев какой-то рубеж, стала раздевать меня. Раздевая, она ласкала и целовала обнажаемые места, а я пищал и стонал от удовольствия. Дойдя до трусов, она, поколебавшись, сняла их; чувствуя движение ткани по обнажающейся писе, я ощутил в ней знакомое тепло.

Тетя Аня стала нежно целовать мне член и яички, дуть на них, вылизывать меня между ног, — я был на грани ТОГО САМОГО.

Я лежал голый перед ней — одетой, — и это наполняло меня особым чувством беспомощности, отданности любимому существу. Наверно, во мне пробудились смутные воспоминания о том, как тетя Аня пеленала меня в глубоком детстве…

Скоро она разделась и сама — догола, как и прежде, — и мы юркнули под одеяло. Я был счастлив так, как только это возможно. Мы возились и ласкались, утоляя голод друг по другу — тетя Аня целовалась, неистово впиваясь в меня, кусая меня губами, мяла и тискала меня, — и я растворялся в тети-Аниной нежности, как в теплом океане.

Наконец я почувствовал, что должен рассказать ей ВСЕ. Прижавшись к ней и играя её сисей — я видел, как это ей нравится, как она постанывает от прикосновений к сосочку, — я рассказал ей о своей тоске по ней, о том, как перессорился с приятелями, о тоске по «вот такой игре»… и, наконец — рассказал про «нашу лужу» и про то, что я там делал…

После этого у нас с тетей Аней состоялся Разговор. Она усадила меня перед собой, обняла руками и ногами — и, целуя время от времени в макушку и ухо, рассказала про то, как появляются дети.

Она почти не запиналась и не смущалась. Наверное, это был самый любящий и доверительный Разговор в мире. Мы оба были голые, и она все показала мне наглядно; я ложился на неё и тыкал отвердевшим членом в её писю. Я не стеснялся ни капельки: инерция отчуждения прошла, и каждый миллимитр тети-Аниного тела был родным для меня.

Она показала и рассказала мне абсолютно ВСЕ — и я все понял. Во всяком случае, тогда мне так казалось. Я был очень горд оттого, что «уже созрел», да ещё и так рано.

И — меня сразу обеспокоила одна деталь. Я понял — мужчина вставляет свою писю в женскую, и тогда женщина «становится женщиной» и может иметь детей; как только я это понял — посмотрел в глаза тете Ане и спросил прямо, делал ли с ней такое какой-нибудь мужчина.

Тетя Аня покраснела, улыбнулась, и — чистосердечно ответила мне «нет, я девушка». Потом — посерьезнела и сказала: «вот тот… (она назвала имя Ухажера) — помнишь? — вот он хотел… Но я убежала». Тут она стала смеяться, вспомнив о возмездии, постигнувшем Ухажера, — и я смеялся вместе с ней, успокоенный и счастливый.

Потом мне, естественно, захотелось сделать тетю Аню женщиной. Но она объяснила мне, что до свадьбы этого делать нельзя, потому что будут дети, а детям нужны женатые папа с мамой. О предохранении она тогда ничего не говорила… У меня были приятели без папы и без мамы, я вспомнил их тоску — и удовлетворился объяснением. Но тут же задал следующий вопрос:

— А у нас будет свадьба? Мы будем, как мои папа и мама? И у нас будут дети?

Тетя Аня не ответила — промолчала, — и я стал пристально вглядываться в неё. Мысль о том, что она будет голой для чужого мужчины, вставляющего в неё свою писю вместо меня, ужасала меня. А что, если…

Я тихо спросил:

— У тебя, наверно, есть свой мужчина?

Тут тетя Аня вздрогнула, посмотрела на меня — её глаза были влажными, — и вдруг порывисто обняла меня, стиснула крепко и зашептала:

— Нет, нет, Максинька, нету у меня мужчины, нету и не будет никогда. Меня третируют, что я ни на кого… У меня есть только ты, я только тебя люблю, тебя одного, Максик, дура я эдакая… Что же делать, Максик? Ты же ещё такой маленький? (Я не обиделся, потому что это было сказано так нежно, как только возможно) — Как же нам быть? Как же быть, Максик, глупенький мой?

Тут я проявил мужскую смекалку:

— Наверно, придется ждать, пока я вырасту. А потом — поженимся.

Так и вышло.

ЧАСТЬ 4.

Вы не поверите, — но мысль о свадьбе и сознательное стремление к ней владели мной с 9 лет.

Когда я сейчас думаю о нашей детской любви, о том, как мы несли её в целости и сохранности 9 лет — до свадьбы — и, переплавив в новое — взрослое — чувство, несли и далее — в «сегодня», сохранив его детскую чистоту, — я в который раз удивляюсь этому удивительному факту. Обычно детская любовь отмирает, уступая место иному чувству, иным влюбленностям, — но у нас оно сменило детскую любовь подспудно, незаметно. «У нас» — я говорю так, ибо мне кажется, что тетя Аня любила тогда меня так же, как и я её; но она была взрослой девушкой, зрелой для любви, притягательной для мужских глаз (Аничка чудо как хороша, и я ещё опишу её), — и отдала всю свою любовь маленькому мальчику, чья макушка равнялась с её плечами. Почему так было? — чем больше я об этом думаю, тем меньше это понимаю, — и тем лучше знаю, что все было так, как надо.

Может быть, все дело — в тете Ане, в её удивительной способности любить и отдавать свою любовь. Вначале она относилась ко мне, как мама, потом — как старшая сестричка (если позволено так говорить, учитывая наши эротические игры), и лишь потом — как женщина к мужчине.

Все это я понял потом. А тогда — наша дружба (на глазах у взрослых) и любовь (в редкие моменты интимности) не угасала; недельные разлуки сменялись воскресными свиданиями, со временем ставшими ритуалом. Меня стали отпускать с тетей Аней гулять; когда я стал старше и сильнее — и за город, на природу. К нашей дружбе тогда относились растроганно-снисходительно, не представляя, во что она выльется.

«Наши игры» происходили редко, раз в месяц-полтора, и всегда — неожиданно; наш тайный договор о будущей свадьбе служил тете Ане моральным оправданием «развращения малолетнего», которым она чуть было не посчитала «наши игры». Удивительно: для меня, пятиклассника, такой договор был, конечно, частью игры, хоть в нем и была некая недетская ответственность; тетя Аня — 18-летняя красавица, выпускница — отнеслась к нему серьезно и безо всяких сомнений. Пожалуй, её безоглядная доверчивость и любовь послужили мне «взрослым» авторитетом для поддержания этого решения.

«Наши игры», приобретавшие благодаря нерегулярности уединения оттенок запретной, тайной сладости, становились все более эротичными. Всякий раз я стремился и находил новый, ещё более томительный и сладкий способ довести тетю Аню до оргазма. Я догадался смазывать её писю детским кремом и трогать её электробритвой, обернутой в шелк, — и этим подобием вибратора доводил любимую тетю до неистовства; она цеплялась мне в волосы, таращила глаза, извивалась в судорогах, громко кричала — я боялся, что нас услышат соседи, — кричала мне: «Максик, миленький!.. Не мучай меня! а-а-а… Я умираю!» — и я знал, что это мучение — слаще любой радости.

После таких оргазмов она долго лежала без движения, полуприкрыв глаза и блаженно улыбаясь. Сам я возбуждался почти как взрослый — каждая вторая «наша игра» оканчивалась моим оргазмом, а затем они случались все чаще и чаще.

Один из самых запоминающихся оргазмов случился со мной, когда тетя Аня решила меня выкупать. Её неистовая нежность находила во мне благодарного ценителя; всякий, высказавший такое предложение, был бы с негодованием отвергнут, но тете Ане я отдавался с наслаждением и благодарностью.

Я был поставлен в ванной и густо намылен с ног до головы; пена хлопьями падала с меня — я смеялся, изображая «пургу в тайге» и забрызгав все стены. Тетя Аня мыла меня обнаженной — в одних трусиках, которые она потом сняла.

Нежные, скользящие прикосновения её рук и мочалки к намыленному телу, пена, густо покрывающая меня с головой и ушами — все это снова начало вводить меня в дурман. Тетя Аня почувствовала эротичность момента, и мытье постепеннопревращалось в любовный массаж. Когда тетя Аня залезла мне в попу, оргазм взорвал меня, и я чуть не упал, повиснув на шее тети Ани и измазав её мылом…

В другой раз мы игрались с душем: поливали им писи друг друга — это было неописуемо приятно и для неё, и для меня — и соревновались, кто быстрее кончит. Выиграла она; после этого я расположился в ванной лежа, и она принялась обрабатывать мой член струйками воды, меняя их температуру…

В «наших играх» мы были неистощимы на изобретательность. Каждая игра начиналась с преодоления внутренней дистанции, возникшей за время воздержания. Некоторое время мы просто были рядом, — трогали друг друга, болтали и смеялись; потом — потом кто-то из нас делал первый эротический шаг, и «игра» начиналась.

Мы бегали по комнате, ласкаясь и кувыркаясь, играли в разные сюжетные игры — призом был оргазм; боролись — наказанием потерпевшему был опять-таки оргазм; красили друг друга гуашью, акварелью и кремом от торта; на природе — катались по траве, лужам и песку, строили друг у друга на голове башни из грязи, травы и камышей. Мы применяли к нашим писям все предметы и инструменты, какие находили; то, что мы были вдвоем, ограничивало наши фантазии — мы не хотели сделать друг другу неприятно, и потому умудрялись не навредить себе.

Вагинальным сексом мы не занимались — согласно нашему уговору. До самой нашей свадьбы Аничка осталась девушкой.

О существовании предохранения я узнал очень скоро — в первый же «наш» год, — но с Аней разговора о сексе не заводил, подчиняясь молчаливому «табу» нашего негласного уговора. Мы удовлетворяли друг друга вспомогательными способами, все более изощряя их… Потом, в годы супружества, «настоящий» секс открыл нам огромный простор для экспериментирования.

Мы любили обсуждать нашу первую брачную ночь, придумывали разные её сценарии; я знал, что Аничке будет больно, и изобретал разные способы эротической анестезии. Такие мечтания часто оканчивались ласками и оргазмами, но в разговоры о досвадебном сексе никогда не переходили.

Мы оба умели мастурбировать, и учили друг друга новым способам самоублажения, приходившим в голову: я открыл Ане прелести душа, грязи, вибраторов; один раз я даже намазал её писю сметаной, и её вылизала кошка — Ане было очень приятно, но оргазма не вышло; Аня раскрыла мне секреты рукоблудия — она созналась, что ей показал их один мальчик, — ещё «до нашей эры», — но уверяла, что ни поцелуев, ни ласк у неё с ним не было; я верил ей. У нас был уговор: в одиночестве мастурбацией не заниматься — чтобы накопить желание для «наших игр». Иногда в головке накапливалась невыносимая сладость, и я не выдерживал…

Благодаря тому, что «наши игры» случались нечасто — иногда приходилось ждать долгими месяцами — эротика не стала для нас обыденностью и всегда имела характер сладкого, долгожданного праздника, а наша нагота и половые органы были окутаны необходимым ореолом тайны и запретности. В обычные наши «воскресенья» мы иногда дразнили друг друга, называя их условными обозначениями, которые придумывали сами — «как поживает тетя Пиппина?», — «Прекрасно, передает привет любимому дружку» и т.д., — чтобы «взрослые» не догадались. Оргазм назывался у нас «большой взрыв». Ожидание «наших игр» было мучительным, но я понимаю, какую положительную роль оно сыграло.

Мой ранний эротический опыт повлиял на мое созревание: уже в 10 лет у меня — первого в классе — ломался голос; следующим летом я был, как я помню, уже полноценным мужчиной (в эротическом смысле): лобок и яички обросли волосами, как у тети Ани, а член возбуждался и был готов к оргазму, как у зрелых мужчин. Тетя Аня очень умилялась моему созреванию, следила за ним и радовалась, когда обнаруживала на моем теле новые свидетельства ему. Она ласкала мою мошонку и приговаривала: «мой мужчина… мой настоящий, взрослый мужчина…»

В 11-12 лет я стремительно вытянулся, и в лето, последовавшее за окончанием 7-го класса, был уже выше тети Ани. Тогда я впервые ощутил наслаждение власти над женским телом, сжав сильными руками податливую тети-Анину фигурку и почувствовав, что она — как воск в моих руках. Именно тогда мне впервые смертельно захотелось ВОЙТИ в тетю Аню, — не удовлетворить желание, а именно ВОЙТИ в любимую женщину, соединиться с ней. Но пришлось терпеть ещё долго…

Мы с тетей Аней развили друг в друге очень острое чувство тела: я чувствовал, где и как нужно приласкать, почесать, погладить, чего хочет тетя Аня в данный момент, — её желания были токами, безмолвно перетекавшими из её тела в моё; то же самое чувствовала и она ко мне. Впоследствии — когда мы учились настоящему сексу — это нам очень помогло.

Наши отношения с противоположными полами были предметом недоумения наших знакомых и близких. Меня дразнили, что я «не дружу с девочками», — но они меня не интересовали. Меня оставляли равнодушным и таинственные разговоры о сексе, тайные просмотры журналов и открыток — я уже давно знал женское тело во всех его деталях и тайнах. В конце концов — от меня отстали…

Тетя Аня расцвела в небывалую, неописуемую красавицу: фигурка пухленькая, но не слишком — воздушная, с безупречным контуром талии и бедер; грудь — большая, упругая, удивительной красоты и трогательности; личико тонкое, прозрачное, с легкими веснушками; огромные голубые глаза, готовые удивляться и радоваться всему на свете, — с ресницами, светлыми и пушистыми, как одуванчики, — и золотисто-рыжие кудряшки, тонкие и блестящие, как паутина, отраставшие все длиннее и длиннее: когда мы познакомились, они были ниже плеч, но спустя 5 лет отросли почти по пояс. Я её поддразнивал: «в мелки кольца завитой, хвост струится золотой». Аничка была похожа на ренессансных мадонн… (она и сейчас на них похожа — в свои 47).

От ухажеров не было отбою. С некоторыми она встречалась и «ужинала», вводя меня в ревнивые подозрения; но я слишком безоглядно ей доверял, чтобы ревновать всерьез. Потом, при встрече, она мне подробно и насмешливо рассказывала о них. Её женское естество требовало выхода, и она находила его в невинном флирте; никаких поцелуев, не говоря об эротике, не было, — и я верил ей. Её забавлял доверчивый эгоизм парней, «озабоченных женским запахом», как она говорила. Ревность моя имела скорее игровой характер: она дразнила меня, я — её, делая вид, что совершенно не возбуждаюсь от её ласк. Но долго притворяться не получалось…

Её насыщенная эротическая жизнь со мной была её сладкой тайной, которой она гордилась (да и я тоже). Мои родители несколько раз говорили о том, что, мол, «как жаль: такая красавица — до сих пор не замужем»; я отмалчивался….

Мы были в курсе всех дел друг друга; за все это время у нас не было ни единой тайны, ни одной недомолвки друг перед другом. Случались небольшие ссоры и обиды, но ни одна из них не длилась дольше часа, после чего следовали примирения — с поцелуями и (если мы были одни) бурными ласками.

Аничка воспитывала меня — без принуждения, ласковыми советами и примером; никогда я не чувствовал раздражения или подавления; её превосходство «в жизни» казалось мне естественным, а моё самолюбие находило выход в «наших играх», где мы были полностью равноправны. Она делала со мной уроки, объясняла мне школьные предметы; эти уроки в обнимку — одно из самых нежных воспоминаний моего детства. Потом, когда я стал старше, инициатива незаметно, подспудно перешла ко мне, — и уже я советовал и помогал: тетя Аня часто бывала так беззаветно добра и альтруистична, что забывала о себе…

Наша любовь — единственный в истории пример, известный мне, когда жена собственноручно воспитала себе мужа — с рождения и до самой свадьбы. И это ничуть не повлияло на гармоничность семейных отношений.

ЧАСТЬ 5.

Конечно, наши отношения были видны, и взрослые относились снисходительно к этой странной дружбе мальчика со своей тетей.

Но потом, когда я стал взрослее, и мы вдвоем воспринимались ужене в качестве «тети с мальчиком», а «девушки с парнем» — начались разговоры…

Не буду передавать всех подробностей моей войны за тетю Аню. Со мной вначале «говорили» — сперва «доверительно» (пытливо заглядывая в глаза), затем «строго»… Потом подозрения стали усугубляться — кто-то подсмотрел наш поцелуй (а поцеловались мы впервые — по-настоящему, взасос, с язычками — когда мне было 13, а ей — 19. Инициатором была она), кто-то подслушал, как мы разговариваем наедине…

Тете Ане запретили встречаться со мной. Вначале пытались вести деликатную политику — но потом, когда наши протесты раскрыли все умолчания, — тогда в ход пошли репрессии. В жизни тети Ани наступили темные времена: её посчитали растлительницей малолетних, устроили «проработку» в комсомоле; у неё начались осложнения в институте (потом она все-таки восстановилась в нем — и окончила с отличием). Меня считали «несознательной жертвой» — несмотря на все мои протесты и поддержку тети Ани.

Потом тетю Аню увезли из Москвы. Связано это было якобы с работой её родителей…

Мы списывались «до востребования». Аня была в отчаянии; я, исполненный подросткового оптимизма, был уверен, что «наша возьмет». И не ошибся. Через пару месяцев семья тети Ани все-таки вернулась в Москву. Это было сделано опять же под прикрытием родительской работы, — но я знал, что тетя Аня все-таки растопила лед.

Это было, когда я учился в 11 классе. Мне было 18 лет, ей — 25. Она была удивительно красива, и как будто бы не взрослела: мы словно сравнялись с ней в возрасте. Кто видел нас — принимал за сверстников. Это было удивительно, и мы сами с удивлением и не без труда осваивали новые для себя роли.

Именно тогда тетя Аня пришла к моим родителям и твердо заявила, что хочет выйти за меня замуж.

Родители, увы, оказались не на высоте… Был грандиозный скандал. Я пытался защитить Аню, но отец рассвирепел и избил меня.

После этого я пошел в райком комсомола.

Эту идею мне подсказала книжка о композиторе Шумане и его романе с будущей женой Кларой: он добивался права жениться на ней в суде — и выиграл дело: суд постановил отцу Клары разрешить этот брак.

Отец не на шутку отлупил меня; всякие попытки матери отвести меня к врачу оборачивались скандалом: отец не хотел утечки информации. У меня были сломаны ребра; впоследствии обнаружилось и сотрясение мозга. Тем не менее я сбежал из дому — улучшил момент, когда никого не было, — и отправился прямо в райком. Идея была немыслимая, авантюрная — но я свято верил в свою правоту. Голова невыносимо болела — но я был исполнен воинственного героизма. Комсомол представлялся мне, советскому мальчишке, средоточием Справедливости…

Вера творит чудеса. Мне сказочно повезло: меня впустили без проволочек, а секретарем оказалась миловидная девушка лет 28. Вначале она приняла меня за алкоголика-дебошира, явившегося каяться в своих подвигах, — но по мере моего рассказа глаза её расширялись, — а я, видя её сочувствие, вдохновлялся все больше… изо всех сил стараясь ничего не досочинить. (Конечно, я утаил интимные детали, наш любовный стаж и многое другое, что не полагалось слышать никому).

Вначале она ещё пыталась сохранять позу официального недоверия — но я видел, что её переполняет негодование в адрес «обывателей» и «мещанства», ставших «на пути нашей любви» (так она выразилась потом). Я рассказал ей про побои отца; я ненавидел его в ту минуту и был готов опозорить его перед всем миром (впоследствии я горько раскаялся в этом).

Рая (так звали секретаря), повторив ещё раз двадцать — «вы ничего не выдумываете?», — наконец вскочила с кресла, и, взволнованно вышагивая из угла в угол, размахивая руками и сбившись на «ты», взяла соло. Во-первых, меня срочно направляют на обследование в больницу (я протестовал, — и слава Богу, что протест мой не возымел действия); во-вторых, нас с Аничкой обяжут по приказу райкома явиться на собрание; в-третьих…

Аня уже не была комсомолкой, но — к счастью для нас — в бытность свою в комсомоле зарекомендовала себя активисткой; она была абсолютно равнодушна к советской мифологии, но безграничная доброта заставляла её помогать всем, кому она могла.

…В итоге все сложилось хорошо — для нас.

Это была полная, безоговорочная наша победа. Как и всякая победа во всякой войне, она была слишком жестокой: мы раскаивались (и раскаиваемся до сих пор) в том, как обошлись с родителями. С другой стороны — кто знает, смогли ли мы быть вместе, будь все иначе…

Моего отца вызывали в райком партии, едва не уволили с работы… Анин отец не пострадал, но после нашей свадьбы не разговаривал с дочерью полгода…

На комсомольском собрании, где присутствовал и секретарь партийной ячейки, постановили, что родители не имеют права отказывать нам в праве на брак — по достижению мной соответствующего возраста. И — желательному, очень желательному для советского человека устройстве на работу.

Так и случилось.

На нашей свадьбе родители отсутствовали… Под влиянием Раи, ставшей другом нашей семьи, Аню восстановили в институте, и мы переселились в её комнату в общаге.

Поначалу было трудно: мы оба и учились, и работали, живя впроголодь, — но потом, с рождением Сашки — нашего первенца, — ситуация изменилась: мы смогли вернуться домой…

ЧАСТЬ 6.

Наша первая брачная ночь — одно из священных наших воспоминаний, наряду с «нашим летом» и «нашими играми». (В Аниных воспоминаниях я, кстати, до 12 лет называюсь «маленький Максик», а после 12 — «ты»)…

Всю свадьбу — от церемонии в загсе до пирушки у Ани в общаге, с её и моими друзьями — мы были как в дурмане, двигались и говорили, как автоматы, — не верили, что все это происходит в реальности. Мы смотрели друг на друга, ели, смеялись, делали «горько», чувствовали вкус губ друг друга, — и не верили.

Наконец мы остались одни. Аня была в простом платье — красивом, белом, но простом, не-свадебном — при нашей семейной опале свадебное было нам «не по зубам».

Мы смотрели друг на друга — и не решались прикоснуться друг к другу. Впервые, за много лет нашей близости, мы чувствовали какую-то студеную стенку внутри, — будто во сне или под гипнозом. Я, понимая, что надо что-то сказать — сказал (голос меня не слушался):

— Наконец-то…

— Да… — ответила Аня, — тоже непослушным, не-своим голосом.

Мы стояли, взявшись за руки. Сколько раз мы представляли себе эту сцену — с тех самых пор, когда пообещали друг другу свадьбу… Фантазии наши менялись, и к последнему времени сложились в нечто абсолютно фантастическое, невозможное и небывалое.

На деле все происходило иначе: мы просто стояли — и осмысляли произошедшее. Молча. Потом я обнял тетю Аню — да нет же, просто Аничку — я давно был выше её на голову, — она вдруг судорожно прижалась ко мне и заплакала — вначале тихо, а потом — громко, надрывно. Она всхлипывала и подвывала; вжалась в мою грудь, давя на сломанное ребро — было больно, но я даже не пикнул, — и не хотела отрывать головы от меня, вжимаясь все крепче и крепче…

Я её гладил, что-то говорил — хоть и понимал, почему она плачет, — и потом сам заревел. Это был прорыв напряжения, съедавшего нас последние годы.

Мы плакали долго, вжавшись друг в друга, — пока не выплакали всю горечь. Потом — сам собой наступил удивительно интимный момент, — как в детстве, — мы слизывали слезки друг с друга, трогали языками веки, щеки, ушки… Ласки становились все нежнее: мы окунались в привычную стихию…

Наконец я взял уже голенькую Аню — «тетю» Аню! — на руки, и, следуя давней своей мечте, отнес её на руках на кровать.

Мы долго ещё не решались приступить к «тому самому», неистово ласкаясь и оттягивая страшный момент; наконец я почувствовал, что не выдержу напряжения, отстранил Аню, облизывающую меня, — раздвинул ей ножки и разместился между них.

Она слегка задрожала. Мыдавно договорились, что перед «этим» я подведу её к оргазму (старым, родным детским способом — вылизыванием), — чтобы не было так больно.

Я принялся за неё. Очень скоро я почувствовал, что она на грани. «Давай, Максик, давай, миленький» — шептала она. Мне стало жутко: вот оно! — Тот Самый Момент… Сам я изнемогал от желания, но больше всего боялся сделать больно Ане.

Я медленно, осторожно раздвинул губки её писи, и…

— А-а-а-а! — Аня зашлась в оргазме. Я крепился, как только мог, — но не выдержал и, застонав, повалился на неё.

Весь живот её был в моей сперме.

Мы долго не могли отдышаться. «Ну?» — простонала, наконец, Аня, повернулась ко мне и беспомощно улыбнулась, — «мы, кажется, слишком горячие ребята».

— Да-а, — выдохнул я.

— Ты все-таки должен меня продырявить, Максик. — Аня вытерла простыней свой живот, — Мы её сохраним на память. Но на ней должно быть ещё что-то, кроме этого…

— Да. Будет, — пообещал я, чувствуя, что меня куда-то уносит. В ушах шумело, веки отяжелели…

…Мне снилась Аня — на море (мы никогда не были на море), голая, и я тоже — голый. Вокруг нас — люди, нас видят много людей, — но мы стараемся не стесняться их и любить друг друга без помех. Мы — в объятиях, по щиколотку в воде, волны окатывают наши ноги, и от этого — разливается щемящее стыдливое чувство. Сейчас я сделаю ЭТО с ней — и пусть ВСЕ ВИДЯТ!!!..

Большая волна окатила нас — я почувствовал, как влага коснулась моего члена, окатила его — и в нем завибрировала невыносимая сладость…

…Проснулся я от Аниной ласки: она лизала мне член. Вовремя проснулся — ибо был уже на грани второго оргазма. Я едва успел её остановить — сердце спросонья колотилось; я бессвязно объяснял ей, в чем дело…

Аня поняла, молча поцеловала меня в лоб и стала успокаивающе ласкать мне шею, плечи, руки — все, что я любил с детства.

Желание мучило меня, — и вот я вновь раздвигаю ей ноги и впиваюсь языком в её писю, изо всех сил стараясь думать о посторонних вещах — о выпуске, о шутках на свадьбе, о новых знакомых…

На этот раз дело шло не так быстро: Аня была неподготовлена, и я ласкал ее нежно и осторожно. Наконец, я почувствовал, что она вошла в мой ритм, задвигалась, задышала в такт моему языку, — и стал «поддавать жару».

Когда момент наступил, и Аня еле слышно шепнула «Максик?..», — я подвинулся к ней и вошел в неё — решительнее, резче, чем тогда.

Она вскрикнула — «Ай! Больно!». Я в нерешительности застыл, чувствуя пульсирующее желание в себе и в ней. «Давай же, Максик, давай ещё!» — молила, почти стонала Аня. Я вошел в неё ещё на миллиметр; член ощущал плотную преграду. «А-а! Максик, миленький, очень больно!» — закричала Аня со слезами на глазах. «Подожди! подожди немного».

Я замер; мой член до половины был в ней, и я чувствовал нечто влажное — «наверное, кровь», думал я, и мне стало безумно жаль Аничку. Я нагнулся, стал целовать милое личико — оно было соленым от пота и слез.

Аня часто дышала; я чувствовал, что она изнемогает от желания, но боялся продолжать.

— Давай, Максик, — прошептала Аня, и я пошевелился. — Нет, не так… давай — лучше я…

С этими словами она обхватила меня руками за попу и стала подталкивать к себе. Лицо её сморщилось, она стонала — ей было больно, — но она продолжала вводить меня в себя, закусив губы. Я превратился в послушное орудие, стараясь не помешать ей.

Вдруг она вскрикнула, а я почувствовал, как преграда, давившая на член, куда-то исчезла, и я почти провалился в Аню — по самую мошонку. Мы взглянули друг на друга — «свершилось!», — Аня измученно улыбнулась, и я поцеловал её соленое личико…

Она не убирала рук с моей попы, прижимая меня к себе, и мы некоторое время лежали так — как одно тело.

Потом я начал двигаться. Очень осторожно, медленно… Аня не кричала, не закусывала губы — только смотрела на меня удивленно и недоверчиво. «Неужели?» — читался немой вопрос, — и я утвердительно кивнул, увеличивая амплитуду движений.

Аня задышала чаще — я почувствовал, что желание, спрятавшееся в ней, вновь дает о себе знать, — и мы стали двигаться вдвоем.

Мы сразу поймали то, что многим так трудно дается, как я узнал впоследствии (после откровений с однокурсниками), — общий ритм. Мы так хорошо чувствовали тела друг друга, что нами словно управлял один невидимый дирижер. Аня потом говорила, что ей было и дальше очень больно, но вместе с болью пришло какое-то новое, удивительное чувство — будто я проник в самое её сердце и ласкаю её там, изнутри.

Мы двигались в сладком, медлительном танце, и ни о чем не думали. Очень скоро Аня вновь стала давить мне на попу, приговаривая — «Давай, Максинька! давай, мальчинька мой, давай поглубже, поглубже, пожалуйста!»; она стонала, почти плакала и умоляла меня войти поглубже. Я и так был в ней очень глубоко; сделав усилие, я вжался в неё так, что в её писю вошла часть мошонки.

Я был уже на пределе. Аня ещё секунду шептала «давай…», а потом вдруг издала звук, низкий и глубокий, какого я от нее никогда не слышал (у неё — высокий, нежный голосок), — какой-то звериный полустон-полухрип, — обхватила меня так, что мне стало больно, — и заметалась по кровати вместе со мной…

Я кончил вместе с ней. У меня было такое чувство, будто я втекаю в неё, — весь растаял, превратился в жидкость и втекаю в Аню, наполняю её изнутри…

Это был наш Первый Совместный Оргазм. Спустя 9 лет после Первого Раздельного…

После этого я долго — час, не меньше — лежал на Ане и не вынимал член из неё. Какое-то время мы не могли говорить — только дышали и глядели друг на друга. В темноте было видно Анино лицо — бледное пятно на бархатно-темном фоне, — и её блестящие глазки…

Потом мы поговорили. Я не выходил из неё — она меня держала за попу и не выпускала. Я поздравил её, она — меня; это прозвучало так официально, что мы рассмеялись, и — спустя секунду она принялась неистово целовать меня, шептать слова любви и благодарности…

Потом — мы обнаружили на простыне огромную лужу крови, — вся Анина попа была в ней, а кровать промокла так, что пятно проступило на противоположной стороне матраца. У Ани кружилась голова, её подташнивало — и я кормил ее шоколадом, оставшимся со свадьбы. Простыню мы не стирали — оставили на память. Потом я узнал, что к 25 годам девственная плева зарастает, и лишение девственности бывает очень болезненным…

Анина пися болела ещё долго, но мы занимались сексом несколько раз в день — она просила, умоляла меня войти в неё, и я делал это. Первые наши брачные дни так нас утомили, что мы едва могли выходить. Прямо как в пошлых историях… Один раз — я подсчитал — мы за неделю занимались сексом 17 раз (и почти всякий раз — с «большими взрывами»).

Не верите? Как хотите…

Сейчас мне — 40, Аничке — 47, младшенькая наша доця Яся пошла в 3 класс, а старший Сашка… вступил в комсомол. Я — когда повзрослел — не строил иллюзий по поводу советского строя, мы с Аней зачитывались самиздатом, слушали Галича и Талькова, — но когда Саша в 2005 году решил вступить в комсомол — я счел это знаком судьбы, помня о той роли, какую комсомол сыграл в нашей жизни.

Яся — вылитая Аня, с золотистой гривкой и голубыми глазками-плошками…